17 октября исполнилось 4 года со дня гибели Георгия Тороповского — активиста Майдана и добровольца. 16 октября парень в очередной раз ехал на фронт, но до станции назначения не доехал, его тело нашли на следующий день на пути исследования поезда «Киев-Днепропетровск».
Дома у мамы Жоры, Татьяны Тороповской, везде натыкаешься на его фотографии. А в комнате погибшего сына, кроме уголка с его вещами – тетрадями, шевронами, майдановскими атрибутами и книгами, посвященными парню, стоит две детских кроватки – спустя два года после того, как не стало единственного сына, его мама родила двойняшек.
«Покажи, где летает Жора?», — говорит Татьяна то Лизе, то Герману, держа их в обеих руках, и детки по очереди показывают пальцем вверх, в небо.
На Майдан Жора сбежал 22 января, до 5 марта он дома не появлялся.
Жора похоронен в Борисполе на месте «Почетных захоронений». Я родилась и выросла в этом городе, и сын тоже. Потом мы переехали в Киев. До декрета я работала в университете — мои темы: история, культурология, а затем поступила в аспирантуру и написала диссертацию.
Сын с детства учил и русский, и украинский языки, и литературу. Хотя ходил в русскоязычную школу. Он очень любил читать. Из детских магазинов всегда выходили с книгой. При том, Жора выбирал их сам, любил разного рода энциклопедии, рано начал увлекаться авиацией. Что у него не спроси, он все знал. Был очень эрудированным. Учился хорошо, а вот поведение было на двойку – Жорик был очень активным, и он с детства боролся за справедливость.
Мы ходили с ним в церковь. И когда ему было лет 8, после очередной службы, батюшка захотел взять Жору в алтарь. Сын загорелся этим, его обучали, но когда он познал суть – дальше идти не хотел. Потом получилось так, что Жора был при церкви, но служителем не стал.
А когда ему было 15 лет, его взгляды изменились, он сказал мне: «Единственное, что я еще хочу и могу понятий – это буддизм». Хотя он иногда посещал церковь, но говорил, что меня достают и «убивают» батюшки.
Жора увлекался всем. Он не был вандалом, циником, уважал любой цвет кожи, любое сословие. Он ценил человека не по статусу, и мог пожать руку, что президенту, что бомжу, если тот был ему интересен. Сын знал свои гражданские права и умел пользоваться ими. Он относился к тем людям, у которых будет лишь гривна в кармане, но он будет счастлив, потому что свободен.
Жора мечтал стать летчиком. Он знал историю авиации, авиаконструкторов, модели самолетов. Ходил в авиакружок, занимался авиамоделированием. А в 2009 году сделал все, чтоб мы поехали на ависалон «Макс — 2009» в Жуковском (Россия).
Мы много с ним путешествовали. Во время наших путешествий Жоре несколько раз удалось побывать в кабине пилота, и даже один раз посидеть за штурвалом, правда, управлять им не приходилось. Как-то в ЮАР, когда мы кушали, Жора набрал кучу еды, не доел ее, на что один из гидов сказал сыну: «В следующий раз, когда накладываешь себе еду, бери столько, сколько ты съешь, и никогда не оставляй пищу — в мире очень много голодных людей!» И Жора это запомнил на всю жизнь. Потом не единожды повторял эту фразу.
Мы дружили с сыном, хотя, учитывая, что я растила его одна, без мужа, немного придавливала эго в плане воспитания. Я была против его экстремальных увлечений. Он занимался руфингом (Современная городская субкультура, приверженцы которой посещают крыши различных зданий и строений, — ред.), диггерством (Исследование подземных убежищ и других подземных объектов, — ред.), А как-то в 9 классе сказал мне: «Информация о том, что мост Патона сделан только одной сваркой – это обман», — они с другом облазили все под ним и нашли там кучу болтов. Я боялась за сына, понимая, что подростковый возраст – это тот период, когда у детей притупленное чувство опасности.
Из 11 класса Жора выпускался заочно. У него возник какой-то конфликт в лицее, и он не пришел на выпускной экзамен. И в итоге Жора пошел в школу самообучения, чтоб получить аттестат. Контрольные он писал в КГГА, будучи на Майдане.
Когда начались события осенью 13 года, сначала сын периодически ездил в центр, но больше просто следил, как все развивается. А когда в январе появились первые погибшие – сбежал, и не покидал Майдан больше месяца. Помню, я как раз возвращалась домой, сначала Жора вышел мне на встречу. Сказал, что я ухожу. Я спросила: «Куда?», — а потом обратила внимание на кулек в его руках – он занимался тхэквондо ( У Жоры был черный пояс) и взял с собой средства защиты, которые торчали из пакета. И когда я строже спросила, куда он собрался – Жора боком начал отходить, а потом просто ринулся бежать. Я бросилась за ним, по снегу, кричала «Вернись!». У меня началась истерика… Телефон он отключил, и я не понимала, что мне делать. А вечером нашла записку, что, мам, не переживай, я на Майдане, людям там нужна моя помощь. На передовую меня никто не поставит, я буду с «Автомайданом». Целую люблю, твой Жорик. Вернусь утром. Это было 22 января, но дома он не появлялся до 5 марта.
Через пару дней после того, как он сбежал, мы договорились повидаться – я поехала к нему. Когда Жора вышел ко мне навстречу – я его не узнала. Это уже был не ребенок, а мужчина. В военном бушлате, каске, с перепачканным лицом. Рядом с нами раздавала булочки какая-то женщина, она спросила: «Это Ваш муж?» И когда я ответила, что это мой сын, она сказала «Гордись!»
Фотовыставка февраль 2016 , автор — Юрий Чех
Жора говорил, что на Майдане 85 % не киевлян, и они совершенно не ориентируются в городе. А сын знал многие подземные ходы, в том числе и метро. Они с друзьями цеплялись за поезда и ездили по туннелям. Жора изучил почти все, что находится под столицей.
Сын стоял на баррикаде на Грушевского, он был в 31 сотне «Льва». Позывной у него был Хантер. 18 февраля, когда была атака «Беркута», мы с сестрой были на Институтской и застали эти события. Ночь я провела в Александрийском костеле на Трехсвятительской.
Я звонила сыну тогда, и он кричал мне в трубку: «Мы его сожгли!» Я не поняла про что он, но потом, когда мы встретились, Жора рассказал, что имел в виду один из двух БТРов, которые таранили баррикаду майдановцев.
Потом Жора организовал свою «Железную» сотню в КГГА. А в марте, еще до оккупации Крыма, когда я просила, чтоб он возвращался домой, он отвечал, что, мама, в стране все только начинается. Жора ездил в Днепр с «Автомайданом», когда там пошли сепарские движения. И я понимала, что должна принять все, что он делает и поддерживать эго.
В середине марта сын сказал мне, что переходит в «Правый сектор» — он был очень воодушевлен этим движением. Периодически приезжал домой, просил, чтоб я не волновалась, что сдаст и экзамены, и ЗНО. И в мае, в очередной раз приехав в Киев, Жора написал контрольные — и закончил школу с хорошими отметками.
А в конце июня Жора позвонил мне, я как раз была на выпускном у студентов, и сказал, что у него две новости: одна хорошая, другая плохая. Хорошая — я «улетаю», «улетаю» на восток. В ответ я не нашлась, что сказать. Жора спросил: «Чего ты молчишь?». А я ему: «А что ты хочешь, чтоб я говорила? Я не хочу, чтоб ты туда ехал, но ты все равно сделаешь так, как считаешь нужным. Поэтому береги себя и будь очень внимательным!». Детали, куда они отправляются, он мне не сообщал. Я знала, что базировались они в Днепре, а оттуда ездили в зону АТО.
Потом Жора периодически приезжал домой. И как-то показала мне фото с разбитой техникой, воронками. Я спросила, а не рано ли тебя вот это все, а он сказал, что-то вроде того, что я уже стреляный боец. А на мой вопрос, не боишься ли ты смерти, сын сказал, что только дурак не боится смерти, и что первый раз он испугался, когда стоял на Грушевского со щитом. Тогда он вдруг понял, что это все равно, если бы он стоял с листом бумаги – защиты никакой, а расстояние до «Беркута» было два метра.
Вы мама Хантера? Спасибо Вам за сына!
16 июля у меня день рождения, и сын позвонил мне в 10 вечера, со словами: «Мать, мы попали в засаду, нас обстреливают, позвони куда-нибудь, чтоб нас приехали выручили!». Куда звонить, если я понятия не имею где он? Но когда Жора сказал, что там есть большое поле подсолнухов, я предложила ему и его ребятам в них спрятаться, прижаться ближе к земле и переждать до рассвета. А когда он позвонил уже на следующий день, сказал мне, что ты не переживай, я жил, но чуть-чуть ранен, нас везут в госпиталь в Днепр. И добавил: «Только не вздумай приезжать!». Жоре было почти 18 лет, он боялся, что я могу его дискредитировать в глазах остальных.
Но я приехала к нему на его день рождения, 21 июля. Увидела, что с ним все нормально. Хотела поговорит с хирургом по поводу ранен. И когда я подошла к доктору, рядом с ним сидел еще один врач. Он спросил у меня: «Вы мама Хантера? Спасибо Вам за сына!». Оказалось, что одному эго то ли вторую, то ли знакомому, который был на фронте, Жора спас жизнь. Ну а Жорин хирург рассказал, что у сына осколочное в ногу, плюс контузия. Осколки такие, которые не надо доставать. Я попросила справку для вуза, по которой будет понятно, почему Жоры нет в Киеве. Хирург мне ее выписал, а потом добавил, что Жора не долежит здесь до конца, сбежит. По словам медика, мой сын из то категории, которым рану зеленочкой помазали – и он побежал дальше. Так и случилось – вскоре Жора снова рванул на фронт.
Сын очень хотел поступить в НАУ, на авиа-и ракетостроительство получить инженерную специальность, а потом поехать, например, в Литву, там где по программе СPL (Лицензия коммерческого пилота) готовят пилотов. А еще хотел поступит в одну крутую американскую академию. Я посмотрела, что там набирают только 20 студентов со всего мира. Но Жора твердо верил, что будет одним из них. А раз там нужны рекомендации конгрессмена, он сказал что напишет письмо Джону Маккейну, ведь тот друг Украины. Так и сделал — и получил официальный ответ, как действовать, когда ему будет 21 час. То есть для Жоры не было препятствий, когда была цель.
Документы в вуз подала я. Объяснила, что сын на войне, а когда он приехал в Киев, съездил и подписал их. Но сказал, что поскольку он воюет, на стационаре сидеть не будет и поступил на заочное отделение на бюджетной основе.
Как-то во время очередного приезда домой, Жора заикался. Когда он сказал мне «П-п-п-ривет», я подумала, что он прикалывается, но он ответил — какой прикалываешься, что он прямиком из ада. А на следующий день я ему предложила поехать к хорошим специалистам: невропатологу и психиатру, но сын сообщил, что он не больной – ему просто нужен покой.
Потом мне ребята рассказывали, что он в боях под Мариновкой, тогда когда получил ранение, и звонил мне, спас нескольких ребят. Один из них Сережа, уже после смерти Жоры связался со мной и сообщил, что если бы не Жора, эго бы косты там гнили. А второго тоже звали Сергей, именно за него в Днепре благодарил доктор. Этот Сергей лежал в Киевском госпитале, я с ним общалась, и он рассказа, что когда уже почти попрощался с жизнью, выжить ему помог Жора, со словами «Мы еще на твоей свадьбе станцуем».
Сын был в Иловайске, по сути, он оставался правосеком, но с группой ребят они присоединились к «Кривбассу». Он звонил мне в августе, рассказывал, что там, в городе, полная жопа и что нужна подмога. У меня был такой ступор, я не знала, что делать. Позвонила знакомой, у которой муж был приближенным к властям, но она сказала, что они ничем не могут помочь. Правда, в котел Жора не попал, они с ребятами встречали тех, кто оттуда выходил.
29 и 30 августа с ним не было связи, а 31 числа постучали в дверь, я открыла, а там стоит Жора, и судя по общению, я понимала, что война уже хорошенько его коснулась. За пару дней он пришел в себя, но просила, чтоб я ничего не спрашивала. А как-то вечером позвал меня — и начал показывать страшные фотографии с трупами, сказал, что все это видел.
В сентябре он уехал в Днепр, а потом приехал в Киев — собирался подписать контракт. Мы прошли с ним медкомиссию. А затем ему нужно было снова возвращаться в Днепр — он должен был заехать к другу. Перед отъездом Жоре сообщилы, что его наградили медалью за боевые заслуги, и надо было видеть, как он радовался этому. Говорил, что ему дадут военный билет, и что он уже сможет командовать людьми. А 16 числа решили, что все необходимое я передам машиной — и он налегке уехал на вокзал. Я отговаривала его ехать в этот раз, говорила, что ты ведь уже навоевался, теперь нужно учится, оставайся дома, а он мне, что там моя семья. Мы даже с ним поругались на этой почве. А на следующий день я узнала, что моего сына больше нет, что его убили, хотя по версии милиции он напился, залез на поезд и упал с него. Но когда приехала группа Жоры , — они привезли медаль, — мы с командиром сына, Сашей Сычом, были на опознании. Он посмотрел на тело и сказал, что судя по характеру травм, Жору убрали.
Расследования, как такового не было. Проводница после этого случая сразу уволилась. Когда я попросила сделать распечатку пассажиров, мне майор милиции сказал, что это невозможно, мол, данные не сохраняются. Я видела фото Жоры, когда его нашли: человек, который падает с вагона, не может лечь строго перпендикулярно поезду, а его труп лежал именно так. Голова сына была очень сильно разбита. Он носил камеру «GoPro», но на ремешке от нее нет ни капли крови. Когда вмешалась СБУ, милиция передала туда телефон Жоры и его камеру, в результате телефона нет. Он пропал. Меня уверяли, что я его забрала.
Ничего не двигалось с места, пока я не вышла на замминистра МВД, и благодаря этому через два месяца после гибели Жоры, мне дали распечатку пассажиров. Аж в декабре делали осмотр вагона и занималась этим линейная милиция. Свидетелей, которые ехали с Жорой, так и не опросили. Его вещи мне не отдали, сказали, что они были испорчены, хотя не имели право так делать и должны были предложить их мне. Я получила только китель сына. А в целом по поводу убийства полковник милиции предложил мне обратиться к экстрасенсам.
Дело закрыли без меня, не прислали уведомления так, как это следует делать по протоколу. Написали какое-то убойное количество промилле в крови, которое непонятно где взяли, потому что Жора не пил ни дома, ни в поезде, его видели там трезвым, – и на этом все. Я общалась с одним хорошим адвокатом, и он сказал мне, что я могу потратить кучу времени, сил и средств, но не добьюсь результатов, потому что у нас не расследуют такие убийства.
Первое время после смерти Жоры, я жила в полной прострации, но меня спасала церковь. Не знаю почему, но после молитвы на душе не становится спокойнее, но сам факт смерти переносится легче. А вообще, мне очень не хватает сына. Я часто смотрю видео, фотографии — и понимаю, что Слава Богу, ребенок увидел многое в жизни.
Мне часто пишут о Жоре, то с кем он воевал, что помнят его, как храброго воина. А как-то он мне приснился, и попросил: «Мама, спой мне колыбельку». И я ездила на кладбище и пела ему там. Я понимаю, что как бы я не убивалась, сына не вернуть, поэтому я не истерю на кладбищах, при людях. Но иногда сжимает такая боль, что я просто ухожу в себя. Когда Жоры не стало, я ушла с работы, поняла, что не могу общаться со студентами, ведь в любой момент могу непроизвольно разреветься. А вообще, у меня ко всему пропал интерес. На почве стресса у меня где-то полгода не было голоса, и я вообще не могла спать. Но как-то мне одна подруга, которая живет за границей, сказала: «Дети это не наша собственность, а собственность Бога, и ты должна его благодарить, что познакомилась в этой жизни с Жорой». Эти слова в каком-то смысле поставили меня на место.
А через какое-то время я поняла, что хочу детей – у меня было еще очень яркое чувство материнства. Я поехала к врачу, там мне сказали, что в моем возрасте беременность – либо сейчас, либо уже никогда. Мне надо было выбрать путь: дети или в никуда. И я взяла себя в руки – пошла на искусственное оплодотворение. Прошла обследование, сдала все анализы, которые для этого дела должны были быть безупречными, – и в конце февраля 16 года, я родила Германа и Лизу. Теперь у меня появился смысл жизни, а мое сердце «разделилось на три части» – на троих детей.
Комментарий собрата Жоры Александра (друг Мина), к которому он ехал в том злополучном поезде:
На опознании нас была целая группа в морге, 10 человек – все воевали с Жорой. С нами был и командир. Конечно, мы не судмедэксперты, но увидев тело, все вместе заключили – есть вероятность, что Хантера могли убить. На нем было много ссадин, но при том почти не поврежденный одежду, однако когда человек падает с поезда на скорости, его мало протянуть еще некоторое расстояние — и одежда должен быть растерзан. Часы также был невредим, то есть разных нюансов было много.
Кто мог это сделать? В 14 году СБУ еще не раскрутило свой маховик контроля, Украина была наводнена разной швалью. Такого плана убийства были не редкость, то есть это был период полуанархии, и человека могли убить просто за другие убеждения. Хантер был очень прямолинейным, если бы его что-то спросили – он бы ответил то, что думает, несмотря на то, кто спрашивает. Когда он садился в поезд, был в форме с нашивками «Правого сектора», а для определенных слоев населения как красная тряпка для быка.
Мнение тех, кто видел Жору в морге, что правоохранителям просто неинтересно было рассматривать такого рода дело, потому что оттуда нет никакого выхлопа – проще было ее быстро закрыть. И много нюансов, с которыми тогда столкнулась мама Хантера, свидетельствовали о том, что следователи просто не желали работать.
Текст и фото: Вика Ясинская, «Цензор.НЕТ»
Читайте на Цензор.НЕТ: «Я просила прощения, что не кричу, не рву на себе волосы, и думала: «Боже, неужели смерть — лучшая судьба для моего сына?»» – воспоминания мамы погибшего сержанта Тараса Дороша.
а также
«Я не могла представить, что моего ребенка сожгли. Но эго хлопцы мне сказали, что сыну не больно было – это случилось мгновенно», — воспоминания мамы погибшего под Иловайском добровольца Евгения Харченко
Источник: https://censor.net.ua/r3094875 РЕЗОНАНСНЫЕ НОВОСТИ