Ровно пять лет назад крымчанина начали преследовать за украинский флаг над домом и табличку с названием улицы Героев Небесной Сотни, впоследствии арестовали и после вынесения приговора перевезли в колонию в Россию. Балух — один из 35 обменянных в сентябре прошлого года пленных. До сих пор, признается мужчина, он не адаптировался на воле.
В Роздольненскому районе Крыма Владимир прожил всю жизнь. И когда началась оккупация, он отказался получить российский паспорт, остался гражданином Украины, за что его начали преследовать. А украинский флаг, который с декабря 2013 года развевался над его домом, ужасно раздражал оккупационную власть. Поэтому у Владимира Балуха начали проводить обыски, находить неожиданные для самого хозяина военные патроны… Украинца был арестован и впоследствии приговорен почти к пяти годам лишения свободы. Для отбывания срока крымчанина перевезли в Россию. 7 сентября прошлого года его освободили в рамках обмена политических заключенных Кремля на военных преступников, которые были задержаны в нашей стране.
Это дом Владимира Балуха в Крыму, над которым и после оккупации развевался украинский флаг
Очевидно, что пока Крым остается оккупированным, Владимир не может вернуться домой. Сейчас он живет в Киеве – после освобождения трем крымчанам и двум луганчанам, жилье которых осталось на оккупированной территории, сразу купили квартиры в столице. Пригласив меня к себе домой для разговора, Владимир показал мне: «Видите, я и здесь живу под флагом. Над моей квартирой, на стене дома, соседка заказала нарисовать большой флаг Украины». Для него это остается важным и сейчас.
«ЗА СЕМЬ МЕСЯЦЕВ, КОТОРЫЕ Я СКРЫВАЛСЯ, ПОСТРОИЛ МАМЕ ПЕЧЬ. ЭТО ЛУЧШЕЕ МОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ, СДЕЛАННЫЙ СВОИМИ РУКАМИ»
— Вы привыкли к Киеву?
— Еще нет. И чем дальше, тем лучше понимаю, что это трудный процесс будет.
— Не родной для вас город?
— Дело не в том. Даже при наличии многих знакомых и людей, которые ко мне искренне и с любовью относятся, все равно осознаю, что я тут сам.
— Раньше никогда не было желания переехать в большой город?
— У меня был опыт жизни в городе. В 1999 – 2000 годах недолгий период я работал в Симферополе. Есть такой институт «Плодмашпроєкт». При нем есть лаборатория опытных образцов новых машин, где разрабатывалось, проєктувалося и изготовлялось все, связанное с садоводством и виноградарством. В советское время там изготавливали опытные образцы, а уже после развала союза организация стала более коммерческой. Изготавливали культиваторы виноградные, садовые, опрыскиватели. Когда я в этой лаборатории работал, пришлось пожить в Симферополе. Я тогда и понял, что город — это не мое. Жить где-то недалеко от города, чтобы посещать его в делах, можно, но жить надо в селе, на земле. А еще сейчас этот карантин. Не выбраться никуда…
— Ваша семья осталась там…
— …ну да, в Крыму. Самая больная тема – внук, ему уже год. И я его видел только через вайбер. Сын с женой были здесь, в Киеве, навещали меня.
Во время одного из приездов Павла отец и сын посетили спектакль с участием актрисы Ады Роговцевой
— Насколько им безопасно в Крыму после того, что с вами произошло?
— Риски, конечно, есть. Но у сына контракт с заводом. Это самая мощная причина среди всех, почему они не могут переехать на материковую Украину. Он работает на винзаводе, много путешествовал, пока я сидел в тюрьме, учился. Он делает вина, сомелье. Почти два месяца провел в Аргентине, изучая опыт всех местных заводов. Он занимается престижной линейкой вин. Когда слушаю его, понимаю, что человек занимается делом, которое ему нравится, он в этом купается. Для него это творчество. Просто бросить все и уехать, трудно. Он мечтает о собственном деле, свой виноградник, собственное производство… Может, когда и случится…
Мне больше всего болит то, что внук растет и скоро уже начнет говорить, пойдет в садик. Тут у меня волосы дыбом встают. Что ему там в уши будут вкладывать…
У меня дома почти все сделано своими руками. Больше всего жаль печь, которую строил маме, когда пришлось семь месяцев жить на нелегальном положении. Она получилась красивая, функциональная. Это лучшее мое произведение из всего, что я делал руками.
Я начал заниматься печкой за день до первого обыска. Это был конец апреля 2015 года. Надо было чем-то себя занять. Трудно описать состояние, в котором жилось тогда. Вокруг атмосфера совершенно враждебная, казалось, я попал в параллельный мир с вывернутой человеческим сознанием. Не узнаешь людей, не имеешь никакого желания пообщаться с кем-то. А я давно мечтал переделать маме печь в летней кухне — еще когда покойный дядя ее строил, но делал на скорую руку, поэтому она вышла неуклюжая, дымила постоянно. И за день до первого обыска я начал ее разбирать. Как раз занимался разборкой печи, когда ко мне приезжали, обыски происходили. После этого семь месяцев я жил без паспорта, меня разыскивали. Поэтому я передвигался исключительно по ночам, а днем делал печь. У мамы, когда деревья зеленые, двор не видно. Я оставался незаметным. Вот печь мне и жаль. Тем более я не успел ее достроить — не хватило кирпича. Думал, зимой доделаю, но засадили… Еще жаль моей техники, инструмента, не хватает этого. Я постоянно что-то делал руками, мастерил из железа, что-то вытачивал, механизмы собирал. Мотоблока не хватает. Я бы по весне столько огородов обработал, — смеется. — Никогда не думал, что именно за этим бы я скучал. А на самом деле так и есть. Машина там осталась, трактор, все орудия…
Мама Владимира Балуха возле своего дома на полуострове
— Те, кто вышел из плена, говорят, что все время его носят с собой…
— Я не плен ношу с собой, а чувство неудовлетворенности от того, что настоящие преступники, которые совершили преступление, когда заґратовували меня, фабриковали дело, ходят ненаказаны. При этом у меня нет жажды мести, а только понимание, что ненаказанное зло — это пролог к следующему. И что оно продуцируется, не останавливается в своем развитии, желании все под себя захватить. А то, что происходило в тюрьме, по колониям, по централах… Я вспоминаю знаковые встречи с людьми. Постоянно возвращаюсь к общению в Волгограде в ТПП – транзитно-пересилочному пункте – с чеченцем. Четыре дня мы были в одной камере. Почему-то постоянно его вспоминаю.
— Чем он поразил?
— В его рассказах квинтэссенция кремлевской поведения. Это чеченец из Дагестана — криминальный. Даже не знаю, за что он сидел, у него не большой срок был. Но его этапировали, как это принято говорить среди заключенных, — «на раскрутку». У него была давняя дело, сбил человека, но оплатил лечение, поэтому дело закрыли. Но следователь поменялся, поднял дело пятилетней давности. И вот — человека этапируют из колонии в Ростов, чтобы «доболтать» его еще до какого срока. Если этапируют – точно для чего-то. Значит, следователю надо показать раскрытия, видимость его деятельности. Чеченец много рассказал о дикости в той колонии, где он сидел. А я вытащил его на тему, которая меня интересовала. Анализируя новости, я понимал, что русские ни одного террориста не взяли живым, не арестовали. Исключительно ликвидируют. За два года, которые я просидел на то время, пересекался с людьми, которые знают о подобных ситуациях. Чеченец рассказал мне следующее: «Был парень, чей срок заключения закончился, он вышел на волю. А мы вместе сидели, все о нем прекрасно знали. Он социально незащищен, обычный человек. Месяца не прошло, по телевизору рассказывают, что ликвидировали террориста. И показывают снимок именно этого мальчика, называют его фамилию. А мы знаем его прекрасно, он ничего такого сделать не мог… Но стране нужна статистика». Фактов у меня нет, но в беседах слышал о таких случаях много. И я знаю, что это правда, потому что на тюрьме, если тебя на лжи поймают, тяжко будет в плане дальнейшего пребывания. Неоднократно мне рассказывали, что человека бросают за решетку на месяц, не дают бриться, а потом ликвидируют как террориста!
Почему я постоянно вспоминаю того чеченца… В последний день, ночью уже, перед тем, как нас повезли в разные стороны — меня на Воронеж, его на Ростов, он мне неожиданно еще такое сказал: «Знаешь, я об этом никому не рассказываю, но понимаю, кто ты такой, поэтому скажу. У меня так же брата ликвидировали с женой и пятью детьми. Брат долго жил в Европе. А тут мама осталась сама, а я… Какой из меня сын, витой очень был. И брат вернулся к матери, в Дагестан. Но он придерживался оппозиционных взглядов не скрывал этого. И его дом просто уничтожили со всеми, кто находился внутри. Потом выложили в новостях: отказались сдаться, выйти, были ликвидированы. Конечно, эти разговоры, атмосфера этих разговоров, мысли во время этих рассказов останутся со мной навсегда…
«КАК НЕ ПОТЕРЯТЬ ДОСТОИНСТВО В ТЮРЬМЕ? ЕЕ ПРОСТО НАДО ИМЕТЬ»
— Как к вам относились в крымской и российской тюрьмах?
— Все зависит от конкретных людей, среди которых ты находишься в данный момент, от их качества. Когда едешь этапом, по несколько дней сидишь централах – ждешь, пока проложат маршрут дальше. Для заключенных существует свой расклад движений. В таких перечікуваннях все зависит от того, какие люди сидят сейчас с тобой. И среди них есть и такие, кто понимает, чувствует и лелеет в себе чувство простого человеческого достоинства. Когда человеку приговор дают, даже если она виновна в преступлении, в документе что написано? Лишение свободы на такой-то срок. Но там нет решения: лишение чести, достоинства, сознания. Вся система внутри, за забором, обустроена таким образом, чтобы лишить человека именно достоинства на любом этапе пребывания. И она постоянно совершенствуется. Система провоцирует разные ситуации, чтобы искоренить любое проявление неповиновения человека, которая туда попала. Включается репрессивный механизм, который пытается тебя сломать. Когда я доехал до Торжка, я там исключительно находился в ШИЗО. Это учреждение в колонии. Тюрьма в тюрьме, — сами работники ее так называют. А на жаргоне это называется «сидеть под крышей».
— Расшифруйте, что значит ШИЗО…
— Штрафной изолятор. ПКТ – помещение камерного типа, ЕКПП – единое помещение камерного типа, СУС – строгие условия содержания. Карцер – это удвоенное ШИЗО. Там установлены две видеокамеры – одна над дверью, вторая — напротив. Когда ты даже в туалете сидишь – камеры видят, нет мертвых зон. В ШИЗО стояла одна камера над входом в туалетную уединенную кабинку она не заглядывала.
ШИЗО — это обособленная территория, помещения с дополнительными мерами безопасности. И там сидят люди, которые лелеют чувство собственного достоинства. Все такие там находятся.
Везде отношение ко мне было уважительным. Когда говоришь, что ты с Украины, люди это воспринимают с уважением.
За время пребывания в СИЗО и колониях Владимир похудел на 27 килограммов
— А как не потерять в тюрьме достоинство?
— Ее просто надо иметь. Она или есть, или ее нет. Я не знаю, как можно ее потерять.
— Вы получали передачи?
— Даже когда меня этапировали и у меня не было никакой связи, как только мне удавалось позвонить, сразу заходили передачи. Везде, где бы я не находился. Или в Краснодаре, или в Ярославле. Я звонил домой и в Киев. Моим делом занималась Крымская правозащитная группа, руководителем и учредителем которой является Оля Скрипник. Поэтому я не чувствовал себя без поддержки.
— Когда вы поняли, что о вас знает вся страна?
— Это произошло в симферопольском СИЗО. Но из-за решетки ты же не понимаешь масштабы того, что происходит, кто бы что не рассказывал. Сидишь изолированно, ни о чем не знаешь. Но степень поддержки и то, что, куда бы не попал, про меня знали, – даже шокировало. Только даешь знать, где ты находишься, тебя моментально обеспечивают. Я же не ел тюремную пищу. Сколько сидел – не употреблял баланду.
— Это была форма протеста?
— Конечно.
— Ели только то, что вам передавали?
— Да. Был у меня и период голодания, но с первого дня от тюремной еды я отказался. Когда тебя незаконно арестовывают и лишают всего, заставляют есть эту гадость…
— А оно выглядит как гадость?
— В основном — да.
— И пахнет, как гадость?
— И пахнет так же.
— А хлеб?
— Единственное, что я употреблял, когда мне не могли передать передачу, – хлеб. Вот сколько сидел в ШИЗО, только хлеб и ел. Возможности там питаться не было, ничего нельзя было мне передавать. Единственное послабление – когда на три недели попал в ПКТ. В ШИЗО в камере у тебя нет ничего, кроме двух полотенец, туалетной бумаги и мыла.
— Нет книг?
— Мы долго воевали и за полтора месяца таки добились с адвокатами, что мне вернули псалтырь. Я получил право его читать. Никакой другой литературы не возможно получить в принципе, исключительно религиозную. После выхода на волю я поменялся своим тюремным Псалтырь с другом из Хмельницкого. Он отдал мне своего так сказать магического «Кобзаря», а я ему — Псалтырь. Это тот друг, который бывает один на всю жизнь, еще с детства. Этот Псалтырь мне в СИЗО Симферополя принес архиепископ Климент.
— Вера в тюрьме нужна была?
— Без веры вообще нельзя. Я где-то прочитал: чем отличается человек от животного? Человек имеет веру. Даже если атеист – это все равно его вера. Я был верующим человеком, но не религиозным, хотя девять лет меня назначали церковным старостой в нашем селе, я обустраивал церковь. Батюшка постоянно дарил мне иконы, мы общались, а «Отче наш» я выучил только в тюрьме. Там и начал читать Псалтырь, минимум одну кафізму в день вычитывал. И смыслы, которые там заложены, лично я начал понимать не сразу. В Симферополе я читал в «одиночке», но когда уже в ШИЗО был, в Твери, в Торжке, начало появляться понимание того, что там заложено. Не скажу, что досконально все понял. Когда я садился на голодовку, общался с архиепископом Климентом, он рассказывал мне как монахи голодали, пол года могли держать пост без вреда для организма. Они сами себя изолировали от мира на три года и более… Чтение, молчание, голодание. Именно такое состояние полного уединения, чтобы остаться один на один с собственными мыслями, это очень помогает. И мне помогало.
Перед камерой ШИЗО, в которой ты сидишь, висит шкафчик. Там находятся твои зубная щетка, паста, станок для бритья, материалы дела, документы и твое переписки. Только вечером на один час пятнадцать минут открывается кормушка и тебе это дается. Почитать Псалтырь ты можешь только в это время, как и ответить на письма. Был недолгий период, когда чтение позволяли еще и утром. Потом прекратили и выдавали книгу только вечером, когда не видно ничего, когда на улице уже темно. В ШИЗО свет плохой очень, в ПКТ — лучше. Там зрение у меня и сел. Трудно было с перепиской. Не хватало часа, за это время только на одно письмо я мог ответить. А в ПКТ, где я провел три недели незадолго до того, как меня увезли в Лефортово, есть возможность целый день читать, иметь в камере даже книжки из библиотеки. А еще можно раз в месяц на пять тысяч заказать еду из тюремного магазина. Составляешь список, но приносят то, что приносят. Качество такое, что назвать это едой можно исключительно условно. Потому что в колбасе нет мяса, в молочном нет молока. Я только один раз воспользовался такой возможностью.
А так все время пребывания в российской колонии я ел только хлеб. И получил тяжелый опыт ходить в туалет во время такого питания. Даже отработал, как ловить момент для этого, что надо сделать, какие упражнения…
«КОГДА Я БЫЛ В ТЮРЬМЕ ЛЕФОРТОВО, ЧУВСТВО НЕНАВИСТИ УШЛО ОТ МЕНЯ, НАДЕЮСЬ, НАВСЕГДА»
— Были моменты ненависти к жизни, чувствовали, что ламаєтесь?
— Откровенно скажу: у меня не было никакого желания выжить любой ценой. С определенного момента именно понимание, что обо мне много кто знает, что я стал известным человеком, когда это понимание появилось, именно тогда я и почувствовал смысл в том, что надо просто дождаться свободы. Потому что потерять собственное достоинство, как по мне, то лучше потерять жизнь. А когда появился дополнительный стимул, что это уже не мое личное дело, а дело тех людей, которые молятся за меня, пишут мне письма, поддерживают маму, семью, собирают средства на адвокатов… Потерять силы и веру, сломаться, дать задний ход – даже мысли не возникало. Я никогда не писал заявлений, ничего не подписывал. А там любая просьба требует заявления – хочешь получить книгу из библиотеки, нуждаешься в медицинской помощи… На каждом шагу надо написать: «Прашу!» Я ни о чем не просил. После общения с консулом в Торжка я все же написал несколько заявлений. Мы пришли к консенсусу, после того, как я настоял на собственном формулировке: или «довожу до вашего сведения», или «требую»… Их было немного, моих заявлений. Пять, кажется. Но моменты, когда нет никакого желания даже сделать какие-то движения, чтобы поесть, были. Психологически порой до края доходил. И тут… – Владимир замолкает. И после паузы резко продолжает: — Как на духу скажу. Один обычный письмо от незнакомого человека переворачивал все внутри меня. Несколько предложений из этого письма, совсем простых: о погоде, приятные события, книги, творчество, — и все, мир переворачивался. Иногда аж сам удивлялся: вот чего у тебя такая эйфория, что у тебя изменилось, что возникло ощущение, что жизнь прекрасна? Та же камера, те же решетку… А ты снова живешь.
— Бережете эти письма?
— Все, которые дожили до обмена, потому что многое исчезло во время этапирования, затем в Лефортово. Там же постоянно все вещи перебирались, перетрушувалися во время шмонов. Но все, что не потерялось во время обысков, со мной.
7 сентября прошлого года Владимир сошел на украинскую землю
— Как вас изменила тюрьма?
— Четыре года я физически не работал на земле, не мастерил… Хотя по мелочам много чего в камерах научился. Например, как сплести из чего-нибудь веревку – «коня». Она нужна, чтобы «забудуватися» с соседней камерой. Это не только средство связи. Таким образом можно получить что угодно из того, что в тюрьме запрещено: телефон, сигареты, алкоголь.
— И вы пользовались такой возможностью?
— Я виртуозом был в СИЗО и на централах. В ШИЗО невозможно это сделать. А в других заведениях администрация в шоке была, ходили легенды о мое умение «забудуватися».
— Что вы получали таким образом?
— Все! Телефон в камеру ко мне заходил. Когда не было возможности, «маляву» писал, люди звонили родным, говорили, что у меня все хорошо.
Моя камера была заварена тремя решетками. Изнутри камеры, посередини стены, третья – за окном. И еще так называемый намордник выступал за окном. И все это — метра полтора. Несмотря ни на что, через все это можно отправить «коня» в любую сторону. Бывало, сверху принимал такого «коня». Но для этого надо иметь «причал». Это такое… Интересное и полезное знание только, когда ты там находишься.
— А как вы контактировали между камерами, знали к кому «забудуватися»?
— И это годами наработанная система. Когда появляется новый человек в камере, в соседних начинают выяснять, кто ты, что, откуда… И по стене или в потолок, в пол маякують. Есть специально разработанный шифр. Тебя расспрашивают, которая у тебя есть потребность, в чем. Если «дорога» построена, сверху спустят необходимое. Тогда ты делаешь «причал». Если нет контакта, надо изготовить веревку и «забудуватися» с теми, кто рядом. Вот об этом мое умение легенды и ходили. Использовал все, что может попасть в камеру с передачами: пакеты, бутылки пустые пластиковые, станки для бритья.
— Это так ваша любовь к изготовления послужила?
— Да. Я всю жизнь что-то делал руками.
Самое главное, что я понял в тюрьме, произошло дня за четыре до обмена. Вернее, я не понял, а сформулировал. В Лефортово после двух недель сидения, во время которых я читал те книги, которые случайно мог выловить, мне позволили составить перечень книг, которые принесли из библиотеки. Целую кучу! Это, кстати, плохо, потому что тогда не одно что-то читаешь, а прыгаешь с одной на другую. Там были афоризмы китайских философов. И я прочитал высказывание: если ты ненавидишь, тебя побеждено. И до меня дошло! Я раньше пользовался, применял это ощущение ненависти. Но во мне произошла трансформация. Ненависть ушла от меня, надеюсь, навсегда. Потому что она мешает настоящему пониманию. Если ты ненавидишь своего врага, не сможешь понять логику его действий, тебе труднее будет противодействовать. Мне даже в отношении тех мусоров, что совершали противоправные действия против меня, безразлично. Кто они? Тупые недалекие исполнители. В контексте того, за что я оказался за решеткой и во что это переросло в определенный момент, они вообще не имеют никакого значения. Надо сосредотачиваться на том, каким образом ты действительно можешь противостоять, в каких направлениях это стоит делать, а в которых – пройти мимо, не обращать внимание. Ненависть лишает человека этого понимания. Желание отомстить , даже если это праведная ненависть, делает человека зашореною. Я понял это задолго до того, как книга попала мне в руки. Но когда прочитал, аж удивился – это кратко сформулированные мои мысли.
А еще… Появилась потребность больше слушать. Это полезно на тюрьме. «Много не говори, мало говори».
— Вы как-то сказали, что смысл жизни в самой жизни. Это вы тоже поняли в тюрьме?
— Искать истинное понимание смысла жизни я стал после 20 мая 2008 года, когда не стало папы. Он умер у меня на руках, я ему закрывал глаза. И такой слом произошел. Словно в тебе было что-то всю жизнь, но ты этим не пользовался. Как будто пишешь чернеточку, набело еще успеешь. А здесь понимаешь, что нет времени на черновики. После этого появилась постоянная потребность корректировать собственную жизнь, оценивать собственные поступки, прокладывать дальнейший путь именно через поиск понимания смысла жизни.
— Вы по-украински говорите не так давно?
— Да нет. Сознательно разговаривать дома с родителями начал после «мешковщины». Я был студентом, когда Мешков стал президентом Крыма. Тогда россияне совершили первую попытку оттяпать Крым. Это 1992 год. Что такое палаточный городок, впервые увидел тогда под Верховной Радой Крыма.
Крым русскоязычный – это штамп. Я вырос в русскоязычном Крыму! Помню свое детство. Там, где жили родители, соседи процентов на 70 были украиноязычные и разговаривали на украинском свободно. Это переселенцы с Украины, которые за хрущовським вербовкой приехали на полуостров. Каждый вечер откуда-то звучала украинская песня. Мой крестный отец жил через три дома от нас. Как у них с тетей Тосей был настрой, садились возле дома и пели. Это было — как дышать.
Конечно, садик и школа, которые я посещал, были русскоязычными. Конечно, я говорил на русском. Хотя первого стихотворения меня научил папа. И он был украинским:
Я рисую, я рисую нашу армию в бою.
Танки, сабли, пулеметы, артиллерию свою.
После этих слов Владимир рассмеялся, словно впервые осознав пророческая суть этих строк.
-Употреблять украинские слова мне очень нравится, — продолжает Владимир Балух. — Я впервые победил свою сестру именно на национальной теме. Она на четыре года меня старше. Дома никогда не было разговоров о нации, о гордости за то, что ты украинец. Родители были постоянно заняты на работе. Конечно, происходил воспитательный процесс. Когда-то прочитал, что это такое, и все ответы получил: не стоит воспитывать детей, в конце концов они будут похожими на вас, воспитывайте себя в первую очередь. И я очень благодарен родителям, что они никогда не пытались меня заставить что-то учить. Папа говорил: пусть учится человеком становиться, а читать-писать научится. И вот в конце первого класса нам задали, какие книги прочитать за лето. Я пошел в школьную библиотеку. «Книгу мне нужно». «У тебя карточка есть?» — спрашивает библиотекарь. «Конечно, есть», — отвечаю. Я думал, если в школе учусь, то все мои карточки уже здесь есть точно. Она начинает искать: «Балух, а нет, это сестра». И хотела положить карточку на место, а мне же все интересно. Говорю: дайте карточку посмотреть. А раньше кругом графа национальность была. И здесь написано «Балух Надежда Григорьевна. 5 класс. Русская». Возможно, не она это писала. И до сих пор не знаю, кто именно написал то слово. Пришел домой, а у меня внутри зудит: «Как это так. Мы україніці, а сестра написала «русская». Надя пришла после своих уроков. Я на пороге двери открыл, а в дом ее не пускаю: «А ты что, русская?» Она начала кривляться. И я впервые в жизни ее победил. Поборол. Мне это было важно.
В детстве я очень любил юморески Глазового. Мне выписывали журнал «Барвинок», хотя популярной была «Мурзилка». Еще я очень любил «Перец». Ждал, когда дежурный выйдет. «Дед Панас», «Катрусин кинозал» мне были очень близкими, хотя тогда я говорил по-русски. А уже после «мешковщины», после армии дома я общался исключительно на украинском языке.
2014 года после того, как Крым отжали, я стал постоянно общаться на украинском. Хотя трудно, когда оставался один на один с человеком, который говорит на русском. Я также переходил. Перестал, когда вернулся после выборов президента 2014 года. Я голосовал в Киеве, на одном участке с Порошенко и Кличко. Вернулся домой и как вышел с автовокзала, встретил двух девушек, жен моих знакомых. Заговорил с ними на украинском. «А что за принципиальность такая? Это так поездка в Киев повлиял?» — удивились они. «Это внутреннее желание. Вы не хотите общаться со мной через язык?» — ответил. «Нет, нет»… С тех пор общаюсь на украинском. В тюрьме, разумеется, говорил по-русски, но что-то и на украинском — фразы, предложения.
«ВЕРНУТЬСЯ В СТРАНУ, КОТОРАЯ ОТКАЗАЛАСЬ ОТ СТЕРЖНЕВЫХ ПОНЯТИЙ «ЧЕСТЬ» И «ДОСТОИНСТВО» НА УРОВНЕ ГОСУДАРСТВА, — ЭТО НА САМОМ ДЕЛЕ ОЧЕНЬ БОЛИТ»
— За освобождение из плена вас и еще 34 украинцев, в том числе моряков, отдали свидетеля в збитті «Боинга» – Цемаха. Как вы относитесь к разговорам о том, что это слишком высокая цена? Знаете ли, что ради того, чтобы доставить эту важную человека на нашу территорию, погиб разведчик Александр Колодяжный, его побратим с позывным Тритон остался без ноги? Подразделение считает, что Колодяжный посмертно получить звание Героя Украины.
— Я начну отвечать немного с другого. В Псалтыри красной нитью проходит мысль, что Господь знает все наши дни, когда еще и одного не было. Саша Колодяжный выполнял свой долг. И я абсолютно согласен, что именно такие люди, как он, достойны звания Героя Украины в настоящем его понимании. Думаю, на данный момент времени негосударственный орден Народный герой Украины за моральным значением выше, чем Герой Украины. Но почему я уверен что именно такие люди, как Александр, должны получать высокое звание, потому что, по большому счету, он это задание сам себе ставил. Он не просто выполнял приказ. Я уверен, что это его нравственный выбор, жизненный и мужской. И семье сейчас важно почувствовать значение этого выбора для всей страны.
Народный герой Украины Александр Колодяжный погиб во время операции по захвату и переводу Цемаха из оккупированного Донецка на украинскую территорию. Владимир Балух считает, что разведчик должен получить звание Героя Украины
А что касается нравственности вопрос, что Цемаха отдали… Если бы интеллектуально сознательные люди руководили государством, при профессионально сознательном и глубинном понимании этого обмена, можно было получить гораздо больше выгоды из этого обмена. Можно было транслировать все это на весь мир: «Мы спасаем жизни людей, потому что цену человеческой жизни невозможно определить». Я уверен, что государство должно применять другие рычаги для освобождения моряков. При разном отношении к Порошенко надо признать, что ядро сопротивления российской агрессии на международных площадках он создал. И воспользоваться наработанным государство имело именно этот раз. Можно было бы освободить больше людей, спасти и тех, кто до сих пор теряет здоровье и морально страдает, кому назначили невероятные сроки заключения. Мне дали не так уж и много – пять лет.
— Вы почти все и отсидели…
— Почти. В декабре 2020 у меня был бы звонок… Или, если бы пересчитали срок по-другому, — где-то январь-февраль. А Сенцову же дали запредельный срок. 21 год! Я где-то читал, что после семи лет заключения психика человека необратимо меняется. При этом нужно помнить, что сидит не просто человек, у нее есть мать, дети. Его страдания сказываются на их жизни. Судьбы если не разрушаются, то совершенно меняются. У детей в том числе. Кто определит цену этого?
Поэтому для меня не стоит вопрос: нужно было отдавать Цемаха или нет, стоило это того или нет. Другое дело, что государство повело себя настолько паршиво в плане подачи информации о этот обмен, об этом человеке. Если бы все рассказывалось и показывалось как следует, больше было бы понимания у общества. Но все, что делает нынешняя власть, не подлежит никакому пониманию человека с логическим складом мышления. Все их поступки с логикой никак не связаны. И то, что я до сих пор не могу адаптироваться, заключается именно в этом.
— Как быстро вы поняли, что вернулись не в ту страну, за которую боролись?
— На первом месяце пребывания после плена. Поэтому я в состоянии неопределенности, не могу сложить себя по атомах. Потому что вернуться в страну, которая отказалась от стержневых смыслов понятий «честь» и «достоинство» на уровне государства, которая пытается размыть национальную идентичность, — это на самом деле очень болит. И является самой большой причиной моей растерянности.
Для меня самого этот обмен был полной неожиданностью. В Лефортово я слушал радио. Когда встречались Путин с Медведчуком, пытался отыскать зерно истины, понять, что за этим кроется, что происходит. Догадывался: что-то готовится. Когда зашел в автобус — увидел так сказать «звездные лица»: Сенцов, Кольченко, Сущенко, Карпюк. Клиха позже завели. Женю Панова увидел. Стало ясно, что происходит что-то масштабное, глобальное и очень глубоко законспирирована. По моему убеждению, это было запланировано, даже если бы не было такого весомого Цемаха. Сейчас это уже понятно. Тогда вышел на авансцену Ермак, с которым я летел в самолете. Руководитель Офиса президента Украины… Он сидел через проход от меня, мы всю дорогу общались. И я получил подтверждение, что это широкомасштабная спецоперация с изменением формата влияния на Украину. Новой власти нужно было снять сливки, информационную пену и тем самым уменьшить внутри страны напряжение протестных движений, выбить почву из-под ног. Это удалось…
— Кто до сих пор в плену России, чья судьба вас лично очень волнует?
— Саша Шумков. Я вместе с ним сидел четыре месяца в Торжке. Он на СИЗО заехал на второй день после того, как я туда попал. Как раз подходящий момент был, чтобы об этом узнать. В коридоре ШИЗО всегда громко играет музыка, чтобы не было возможности на голос общаться. Когда Сашка завели, музыка не играла – такое бывало время от времени. И он громко спросил, есть ли тут я, назвал мою фамилию. Я ему ответил. Он назвал себя. Пообщаться, если ты находишься с одной стороны продолу, а он – с другого, можно только с помощью тюремного телефона – канализацию, трубы. Определенные манипуляции надо проводить, и есть возможность общаться. Я не знал раньше и не знаком с Сашей до сих пор. Руку друг другу мы не жали ни разу. Пару раз видел его в щель. Но его судьба меня очень волнует, потому что я хорошо понимаю, в каких условиях он находится.
Нашу беседу прерывает телефонный звонок.
— У меня каждый вечер – сеанс связи с мамой, — объясняет Владимир. – Сестра, Надя, меня набирает, и мы говорим, — на этот раз крымчанин попросил сестру набрать его позже. И попросил: «Объясни мамулькє, что я немного занят». И это «мамулька» — такое детское и нежное, кажется, свидетельствует об отношениях между сыном и мамой больше, чем куча слов.
В киевском аэропорту после обмена Владимира встречала мама
— Володя, насколько на бытовом уровне на вас свалился этот мир?
— Эйфории от освобождения у меня не было. Пропитывание счастьем быть на свободе происходило медленно, я словно наполнялся этим чувством: пусть коротко, но можно пообщаться с родными, пойти, куда хочешь, поехать за границу. Но, конечно, были и проблемы. Женя Панов еще в автобусе пошутил: «Это же теперь самому за себя надо думать. То все вертухаи за тебя решали, система»…
Благодаря моей узнаваемости я длительное время жил в гостинице государственного управления делами, потом мне купили эту квартиру в Киеве. Но я знаю случаи, когда государство об уволенных просто забыла. На днях как раз встречался с Игорем Яковенко. Его меняли, еще когда я дома был, недолгий срок я находился на домашнем аресте в 2017 году, именно тогда по телевизору и увидел этого человека. Его ребенок и жена остаются на оккупированной территории. Он здесь. Государство забросила его жить в Южноукраинск… Игоря сейчас взяли под опеку крымчане, нашли ему психолога, пытаются решить его жилищные проблемы. Понимаете — за действиями государства не видно людей. Мне безразлично, в квартире находиться или в тюрьме, если это под оккупацией. А то, что происходит сейчас в Украине, — будет такое же движение, как в Крыму… Там такое делали и такое же хотят поступать здесь. Когда со мной пытались работать психологи, я говорил: мне ваша помощь не нужна. Моя память блокирует плохие моменты. У меня дискомфорт связан не с внутренним, а с тем, что творится вокруг, наружу: как такое могло произойти в Украине, что нам предлагают мириться с нашим врагом, с оккупантом?
— В чем находите силы не терять надежду на нашу победу и возвращение Крыма?
— Что такое мудрость? Это когда все понимаешь, но не нервничаешь по этому поводу. И еще: напрасно трудится строитель, если не Господь строит дом. Все-таки большое видится на расстоянии. Когда во Львове был, напомнили мне замечательный анекдот. 2015 год. Ребята-добровольцы проводят учения, готовятся к ротации на фронт. Дед Партизан, сидящий в схроне со времен бандеровского сопротивления, вылезает из укрытия, присматривается к мужчинам. Как свои, с трезубцами. Подходит к ним. «Ребята, — спрашивает, — который год?» — «2015». – «А что вы здесь делаете? Чем занимаетесь?» — «Москалей бьем». – «А где бьете?» — «На Донбассе». – «О! Неплохо продвинулись!»
Этого мая Владимир осуществил свою мечту и побывал в зоне ведения боевых действий
Все равно Украина будет независимой. Когда только разговоры такие вели, но это же все произошло. Главное – идти жизненным путем в русле с Господним пониманием построения этого мира. Уверен, что у нас большие возможности. Но воспользуемся ли мы ими на этот раз или, не дай Бог, снова переведем все дела на чужие плечи, на плечи потомков… Потому что это процесс непрерывный. Украинство не может исчезнуть. Если жив хоть один украинец – Украина есть!
Виолетта Киртока, Цензор. НЕТ
Источник: https://censor.net.ua/r3198912 РЕЗОНАНСНЫЕ НОВОСТИ